Русский
Журнал /
Круг чтения / |
"Храбрость
и
скромность" Богдановский
Александр
Сергеевич
(р.1952) - переводчик
с португальского,
испанского,
английского.
Среди работ
"Генералы
песчаных
карьеров",
"Лавка чудес",
"Исчезновение
святой",
"Каботажное
плавание"
Ж.Амаду,
"Поднявшийся
с земли", "Евангелие
от Иисуса",
"Каменный
плот" Ж.Сарамаго,
"Война конца
света" и
"Разговор в Соборе"
М. Варгаса
Льосы,
"Алхимик",
"Дьявол и сеньорита
Прим", "Книга
воина
света", "На
берегу
Рио-Пьедра..."
П.Коэльо,
"Портрет
Пикассо в
юности"
Н.Мейлера,
поэзия
М.М.Б.Бокажа и
др. Лауреат
премии
Инолит (1998 г.) за
"Евангелие от
Иисуса" Жозе
Сарамаго. Русский
Журнал:
Когда вы
впервые
задумались
о
художественном
переводе? Александр
Богдановский:
Акушерка
сказала:
"Этот будет
переводить"
(шутка).
Наверно, еще
в
университете,
на первом
курсе, - стал
заниматься
филологией
и сразу
захотел
переводить.
Хорошо:
начальников
нет, еще
деньги за
это платят. Почему
португальское
отделение
филфака? Я
ленив, а там
хочешь не
хочешь надо
было выучить
4 языка: в
добавление
к основному -
обязательно
французский
и испанский.
Ну, еще и английский
довольно
основательно.
Испанский и
португальский
-
близкородственные,
как
польский и
русский, но
чем выше к небесам,
тем сильнее
они
расходятся,
а "внизу" -
много
общего. РЖ:
После
института
вы
где-нибудь
работали?
А.Б.:
Нет. Окончил
Ленинградский
университет,
поступил в
аспирантуру
ГИТИС. Я
занимался португальским
театром, а
поскольку
стажировок
не было,
много ездил
переводчиком
в
Португалию
и Латинскую
Америку - с цирком,
балетом,
эстрадой. А
другой
рукой писал
диссертацию,
но,
защитившись,
навсегда бросил
научную
деятельность.
Параллельно
с этим
переводил -
рассказик,
повесть,
роман.
Произошло
это быстро:
язык редкий,
а у меня
армейское
или военное
восприятие... РЖ:
Еще и в армии
служили? А.Б.:
Нет. Но мне
казалось:
раз я
португалист,
моя стезя -
перевод
литературы
Португалии
и Бразилии.
Мне
казалось,
жизнь
должна
стелиться
под ноги, и в
смысле
художественного
перевода
так и было. Но
вскоре
произошел
небольшой
конфликт с
редактором,
занимавшимся
моим "исконным"
направлением,
как
следствие, я
оказался в
кратком
простое, и
вот тут в
моей жизни
возник
Марио
Варгас
Льоса,
пишущий
по-испански.
Он оказался
для меня
очень важен:
я переводил
огромный
роман "Война
конца света",
переводил с
нового для
себя языка. И
к тому же
необыкновенно
интересный
писатель - молодой,
но уже
классик...
Льоса
входит в число
"первачей" -
Маркес,
Борхес,
Кортасар. РЖ:
Португальский
вам ближе
других
языков? А.Б.:
Да, потому
что самый
"рабочий"
язык. Среди португалистов
конкуренции
вообще не
было. РЖ:
Когда вы
только
начинали,
что за
ситуация была
в области
художественного
перевода с португальского? А.Б.:
Работали двое-трое.
Выходили
книги Жоржи
Амаду, но исключительно
в переводах
одного и
того же лица.
И так
продолжалось
до тех пор,
пока я не подрос.
А у меня были
свои
представления
о том, как
надо
переводить
Амаду. После
чего мы разделили
сферы
влияния:
меня не пускали
в журнал
"Иностранная
литература". РЖ:
В
буквальном
смысле? А.Б.:
Да. Однажды в
редакцию
приехала
писательница
Нелида
Пиньон,
которой
Варгас
Льоса посвятил
эту самую
"Войну конца
света". И я, вопреки
своему
обыкновению,
пришел в
журнал, где
редактором
был
встречен на
пороге и не
впущен. Но
для второго
переводчика
был закрыт
вход в издательство
"Прогресс". Я
думаю о том,
до чего же
могутным
писателем
был Жоржи
Амаду, если сумел
снискать
такую
любовь
русских
читателей,
которые
получали
его в сильно
искаженном
виде. И дело
тут даже не в
бесчисленных
ошибках... С
одной из его
книг,
"Габриэла,
корица и
гвоздика",
вообще
связана
анекдотическая
ситуация. В
переводе
сказано:
"Эуфорикос,
капитан и
доктор
вошли в
ресторан", - дальше
описывается
пирушка, а
вышли после
нее только
капитан и
доктор.
Эуфорикоса
они,
очевидно,
съели. А на
самом деле,
"euforicos" - это
обособленный
причастный
оборот:
имеется в
виду, что
капитан и
доктор были
в прекрасном
расположении
духа,
эйфории. А
переводчик
состояние
эйфории
превратил в
персонажа.
Впрочем, о
покойниках -
или хорошо,
или... РЖ:
Вы
сравнивали
оригинал с
переводом? А.Б.:
Приходилось.
Мы с ним
работали
параллельно,
переводили
одни и те же
вещи: я для
издательства,
он - в журнал.
Начнем,
скажем, в
марте, а закончим
в сентябре. РЖ:
А занятие
редактурой
как-то
помогало
при переводе? А.Б.:
Я не
занимался
редактурой,
но думаю, это
не может
помочь.
Перевод -
интимное
занятие, а присутствие
чужого
разрушает
гармонию отношений
переводчика
с
переводимым
материалом. РЖ:
Получается, сколько
редакторов
одного
текста,
столько и
точек
зрения на
него. А.Б.:
Есть
понятие
переводческой
презумпции -
под текстом
стоит моя
фамилия, я за
него отвечаю.
Спасибо
Евгению
Витковскому,
который когда-то
мне
объяснил:
пусть
редактор
расскажет,
чем плоха
твоя работа,
и докажет
это. Я в этом
смысле радикален:
когда
редактор
чересчур
густо покрывает
мой текст
своими
письменами,
вспоминаю
старинный
анекдот, где
продавец говорит
доставшему
его
покупателю:
"У нас месячник
культуры,
поэтому вы
оставайтесь,
а я пойду...
туда-то и
туда-то". И
ухожу.
Впрочем, так
было только
однажды. Редактор
смотрит со
стороны,
подсчитывает
количество
"чьи",
"которых" на
странице, начинает
механически
шлифовать
текст, убирать,
к примеру,
однокоренные
слова, а для Сарамаго,
например, -
это
принципиальная
стилевая
особенность...
Некоторые
редакторы
пытаются
тебя изнасиловать,
а другие
поддерживают
и страхуют.
На первых
порах это -
очень важно. РЖ:
Это зависит
от пола? А.Б.:
Не думаю... В
моей
практике
было мало
мужчин-редакторов.
Добросовестный
переводчик
может
обойтись без
редактуры.
Никто лучше
его не знает
потаенные,
"нутряные"
моменты
текста. Ведь
можно
самому на
две недели
от него
отойти, а потом
вернуться и
что-то
поправить.
Для начинающего
человека
страховка
нужна, а для
матерого - не
уверен.
Сейчас
редактор
еще и бухгалтер,
и литагент, а
текстом
занимается
в последнюю
очередь. Не
хочу
показаться
стариком
Державиным,
вспоминая
прошлое, но
времена
были
смешные.
Когда,
переводя
один славный
роман Амаду,
бесспорного
и
убежденного
антифашиста,
я написал: "в 1940
году, когда победоносные
германские
полчища
вошли в
Париж...",
редакторы
хором
воскликнули:
"Нет, ты
послушай, что
он пишет! - а
меня
спросили: - Вы
с ума сошли?!" И
выкинули
слово
"победоносные".
В
том же
романе (но в
другом
издательстве)
описывается
любовная
сцена,
целомудренная
на наш
теперешний
взгляд, и я
красиво, как
мне
казалось,
написал: "То не
одичавшие
волки
взвыли, то
оголодавшие
любовники..."
и т.д. После
обсуждения
в редакции
эту фразу -
"что это еще
за
оголодавшие
и волками
воющие
любовники!" -
тоже выкинули,
как
беспощадно
выбрасывали
любые упоминания
об
однополой
любви или о
Троцком (даже
если
написано: "В
сортире на
стене висел
портрет
Троцкого")... В
книге
Варгаса
Льосы, ближе
к концу, есть
вполне
целомудренная
сцена любви
втроем, даже
не втроем, - в
минуту
отчаяния
герой идет к
горничной, а
потом туда
приходит
жена. Эту
главу
перевели еще
до начала
работы,
послали в ЦК
КПСС, чтобы там
оценили,
насколько
умело я
"замажу" физиологию.
После чего
разрешили
оставить. РЖ:
Всегда до
начала
перевода
кто-то
прочитывал
оригинал с
точки
зрения
лояльности
текста? А.Б.:
Нет.
Наверное, в
этом случае,
чтобы не
подставлять
под удар
редакторов,
"пробивавшая"
книгу Инна
Артуровна
Тертерян,
замечательный
ученый и
знаток
творчества
Льосы, зная
об этой
сцене,
предупредила:
"В такой-то
главе лучше
смягчить
натуралистичность
описания
любовной
сцены". Это
было в
порядке
вещей. РЖ:
М.Я.Бородицкая
рассказывала,
как
редактор, когда
она
переводила
эротическую
поэму Томаса
Кэрью
"Блаженство",
просил ее
добавить
побольше "небесного
блаженства"... А.Б.:
Я не очень
настрадался
от
редакторов,
то, что
рассказал,
наверное,
все, что было
за 25 лет. Но в
молодости я
из-за них,
фигурально
выражаясь,
поседел, мне
казалось,
прекрасный
текст, а его
портят, ритм
рубят. А тут
ведь все
держится на
ритме. РЖ:
По-вашему,
ритм важен
для всех
авторов без исключения? А.Б.:
Для всех без
исключения,
просто
среди переводчиков
попадаются
глуховатые. РЖ:
Вы согласны
со словами
своего
коллеги: "...что
касается
перевода,
тут дело не в
таланте, а в
маниакальности"? А.Б.:
Нужно
упорство.
Известно же,
что
литературу
делают волы.
Вообще, я за
норму и
против патологии.
Маниакальность,
одержимость,
как ее ни
понимай,
должна
присутствовать
в любом деле,
но без
таланта
никуда, и в
переводе
это видно с
первых
строк. РЖ:
То есть
талант ни
при чем? А.Б.:
Думаю, очень
даже при чем.
Без таланта -
скучно. Но
его одного
мало... Я -
человек
довольно беспечный,
нетерпеливый,
не склонный
к усидчивости
и
скрупулезности
ни в каких
сферах, кроме
перевода.
Сарамаго,
например,
плетет сложнейшие
кружевные
конструкции,
фразы у него
на
полстраницы,
а то и на
целую. Я удивляюсь
тому, как
усидчиво
вывязывал
это кружево
в "Евангелии
от Иисуса".
На мой
взгляд, это
шедевр
Сарамаго и
моя удача. РЖ:
Вы это в
процессе
поняли или
спустя
время? А.Б.:
На сотой
странице. До
этого все
было традиционно,
а тут вдруг я
осознал -
происходит
что-то не то.
Побоялся
спугнуть
это
состояние - и
пошло-поехало.
Текст был
мне
созвучен, среди
прочего, и
из-за такого
жалостливого
описания
животных. За
одного
ягненочка,
которого
ведут на
заклание,
автору (да
заодно и
переводчику)
можно дать
премию: "Розовым
у него было
даже то, что у
людей называется
"ногти", и
чему вовек,
загрубев и
ороговев, не
суждено
было стать
копытами". РЖ:
Любите себя
цитировать? А.Б.:
Люблю, если
фраза
удачная, со
звоном... Я
вообще свои
удачи помню. РЖ:
А неудачи? А.Б.:
И неудачи
тоже. РЖ:
А.Я.Ливергант,
В.Л.Топоров
говорят о
"провальности"
начала
перевода. По
мнению
Ливерганта,
"...неудивительно,
что почти у
каждого
переводчика,
в том числе и у
хорошего,
начало
книги
относительно
слабое. Ты
должен
вписаться в
новую
лингвистическую
и
идеологическую
структуру". А.Б.:
Я знаю эту
теорию. У
меня
наоборот:
подхватывает
волна. А если
что-то не
нравится, к
этому месту
можно
вернуться. РЖ:
С точки
зрения
В.Л.Топорова,
первые
"неумелые"
стежки все равно
видны:
"Переводчик
сколько
угодно может
возвращаться
к началу
работы и
делать швы,
но хотя бы
один узел да
останется". А.Б.:
Текст сразу
начинает
звучать, и
стишки я
много
переводил... РЖ:
Я имею в виду
"стежки". А.Б.:
Ах, стежки...
Когда я
переводил
роман Льосы
(на 38 листов
ушел год),
текст
зазвучал с
первой фразы,
начало я
потом не
правил. РЖ:
У вас опыт и в
переводе
поэзии.
По-вашему, при
переводе
поэзии и прозы
задействован
разный
инструментарий? А.Б.:
По
преимуществу
я переводил
прозу,
стихотворных
строк у меня
5000-6000. Перевод
прозы гораздо
труднее, это
галеры:
сидишь,
гребешь-гребешь,
ничего не
видно, до
горизонта
далеко. А перевод
поэзии
эффектнее и
легче:
напрягся,
родил, отпал.
Стихи
дисциплинируют,
не
допускают
неточностей
и приблизительностей...
Так много
зависит от
рифмы, не знаешь,
какую
схватить, - и
эта
красивая, и
та хороша;
хотя
случаются
озарения,
когда все забываешь,
начинается
"наитие",
"диктовка" и
прочие
прелести.
Бывает это
редко, но
ради таких
минут стоит
заниматься
этим делом.
Инструментарий
- один и тот же,
более того -
"мускулатура",
накачанная
на стихах, помогает
при
переводе
прозы. Мне
грустно, когда
я вижу, как
слабо
используется
этот самый
инструментарий
- простейшая
инверсия
может
заставить
фразу
заиграть.
Почему это
так редко,
так робко
применяется
в переводе
прозы? РЖ:
В.Г.Тихомиров
в интервью,
процитировав
стихотворение
Топырчану в
переводе
А.А.Штейнберга,
заметил:
"Стихи,
которые
совсем не
пахнут
переводом!
Кроме двух
строчек.
Тогда я об
этом сказал
Акимычу.
Сейчас
вспомнил,
потому что
опять
споткнулся.
"Самоцветы
ожерелий,
жемчуга и
хрустали"... А.Б.:
Да, помню. У
него очень
изощренный
глаз. В переводных
стихах не
так много
затертостей,
как в прозе.
Поэтический
перевод сам
по себе
предполагает
большую
свободу, дерзость,
раскованность. Когда я
начинал
переводить
поэзию,
судьба свела
меня с
Евгением
Витковским,
который объяснил
мне, что в
сонете 14
строк (шутка)...
Сергей
Александровский
считает его
своим
учителем, и я
в известном
смысле тоже,
хотя он не
правил меня, а
иногда лишь
осведомлялся:
"Вы
понимаете, что
это очень
хорошо, это -
стихи?" И вот
я получил
большой
заказ - 2.500
строк.
Советские
переводческие
игры, кому и
сколько
дать строк,
меня
миновали. Я с
благодарностью
вспоминаю,
как мы с
Витковским
работали над
Бокажем.
Добыли
книжку из
Лиссабона,
что
потребовало
от меня
такого
упорства,
что я сам ему
удивлялся, и
получился
очень славный
сборник.
Бокаж
наравне с
Камоэнсом и
Пессоа
входит в
тройку
великих
португальских
поэтов.
Тончайший,
изысканный
лирик и одновременно
- автор
порнографических
стихотворений,
где
невообразимая
похабщина
заключена в
форму
сонета или
канцоны, а площадной
мат a la Барков
изложен
терцинами.
Это забавно. РЖ:
В поэзии вы
обычно
идете от
рифмы, ритма?.. А.Б.:
Я не считаю
себя
переводчиком
поэзии, а лирики
-
Мандельштам,
Ахматова
или
Пастернак - по-моему,
принципиально
непереводимы.
Тут в
десятку не
попадешь
просто "по
определению".
В переводе
стихов у
одного
теряется 30%, у
другого - 35%, у
третьего - 40%. Чтобы
перевести
четверостишие,
две других строки
надо
разобрать
на "несущие
конструкции". РЖ:
А, допустим,
проза
Андрея
Платонова? В
Литинституте
на семинаре
В.А.Харитонова
мы читали
англоязычный
текст, а
потом
оригинал.
Оказалось,
это перевод
рассказа
Платонова.
Ну, в общем,
если не знать
сюжет, по
стилю не
догадаешься... А.Б.:
Для
американского
и
английского
переводчика
это так же
трудно, как
для
русского - Сарамаго:
клубок
нерасчесанной
кудели, словесная,
культурологическая,
понятийная
игра.
Переводим,
тем не менее,
и хотя
потери неизбежны,
что-то можно
нарастить в
другом месте.
В переводе
стихов это
невозможно.
При самой
виртуозной
технике
слишком
многим приходится
жертвовать. РЖ:
На
сегодняшний
день
Сарамаго
для вас
самый
сложный
автор? А.Б.:
Очень
трудный, он
требует
игры,
активного соучастия.
А вот Варгас
Льоса,
"калибром"
дарования
никак ему не
уступающий,
проще - плывешь
в этом
мощном
потоке,
словно в
океанской
соленой
воде,
раскинув
руки. Сарамаго
в
лексическом
смысле
необыкновенно
изобретателен,
он
вгрызается
во фразеологизмы,
расщепляет
идиомы,
переиначивает
так
называемые
"устойчивые
словосочетания"
и достигает
порой
удивительного
эффекта. Я
даже
запасаю для
него
каламбуры
впрок -
глядишь, и
пригодятся
в
каком-нибудь
месте. РЖ:
Впрок?.. А.Б.:
Ну да.
Когда в
голову
приходит
забавная
игра слов,
думаю,
приберегу
ее для
Сарамаго, он,
наверняка,
сострит на
эту тему. Так
оно обычно и оказывается.
Тут не без
мистики. РЖ:
Вы имеете в
виду
совпадения? А.Б.:
Необыкновенные.
Я не думал,
что
"Евангелие от
Иисуса" -
нечто
удивительное.
Рассчитывал
получить
недурные
деньги, к
тому же второй
роман
знакомого
автора,
хороший, и я
бы сказал -
синтонный -
редактор...
Втянулся,
увлекся и
где-то на
середине
одну фразу
подарил
автору от
себя: "Он не
то чтобы забыл,
он и не
вспомнил,
что...".
"Красиво! -
думаю. - Пусть
будет".
Буквально
тремя
строчками ниже
встречаю у
Сарамаго
эту же фразу,
слово в
слово. Я чуть
со стула не
упал. Так
совпадало
не раз. И не
два. РЖ:
Вам
интереснее
переводить
книги
одного автора? А.Б.:
Конечно. Я
считаю, надо
переводить
автора, а не
книжки. В
этом смысле
мне повезло.
Так у меня
четыре
основных
автора:
Амаду,
Сарамаго,
Льоса и
Коэльо.
Коэльо
уговорила
меня перевести
Н.С.Мавлевич,
в ту пору
служившая в
издательстве
"Вагриус". РЖ:
А она его
читала? А.Б.:
Вероятно,
читала или
узнала о нем
из иностранной
прессы.
Вначале я
отнекивался,
но "Алхимик"
- книжка
небольшая и
при том - уже
прогремевшая.
Я перевел и
забыл про
него, хотя его
слава уже разгоралась,
меня еще
тогда
спрашивали:
"Алхимика"
перевел? Где
бы его
достать?"
Прошло года
три, и
начался бум,
какого, как
говорится,
"старожилы
не упомнят".
Приятно,
когда
оценивают и
качество
перевода,
хвалят и благодарят.
Кому ж это не
приятно?! Я
уже говорил -
опыт
перевода
поэзии
полезен для перевода
прозы, такой,
как проза
Коэльо, - в особенности.
Слово весит
больше и
стоит дороже.
Перевод
делается
более
внятен,
опрятен и,
если
употребить
кавалерийский
термин, -
более
отчетлив. РЖ:
Да уж... Мои
знакомые из
разных
социальных
слоев
зачитывались
Коэльо,
проглатывали
буквально
за полдня.
Особенно
меня
радовало
рвение тех,
кто не
отличается
страстью к
чтению, а
больше - к
общению в
чатах. А.Б.:
Заранее я не
читаю
произведение.
Может быть,
это
неправильно,
но так уж
сложилось с 25
лет. Если я
правильно настроен
на книжку,
все
контакты
должны замкнуться.
Пока
замыкались. РЖ:
Как вы
понимаете,
что хотите
перевести
книжку, не
читая? Кто-то
советует,
как в
истории с
Коэльо? А.Б.:
При
советской
власти
существовал
институт
экспертов -
великолепных
специалистов
по
литературам
той или иной
страны.
Назову уже
упоминавшуюся
Инну
Тертерян, Веру
Николаевну
Кутейщикову,
Льва Самойловича
Осповата.
Они
отслеживали
процесс, предлагали
в
издательство
нашумевшую
книгу, зная "правила
игры",
пробивали
ее...
Доказывали
в "инстанциях"
и на
редсоветах,
что автор -
прогрессивен.
Я знаю
фабулу в
самых-самых
общих
чертах (не
могу
сказать, что
сюжет меня
вовсе не
интересует),
но в
трех-четырех
местах
смотрю
фактуру
текста. Я
начинаю с книгой
жить, и тут
происходят
типичные
для сожительства
этапы:
упоение,
привыкание,
разочарование,
охлаждение,
возрождение
чувства и т. п. РЖ:
События
книги не
отражались
в вашей
жизни? А.Б.:
Нет, а я
перевел
много и
разных
авторов. После
книги про
Христа в
моей жизни
не
появилось
ни Голгофы,
ни Иуды...
Магдалина и
раньше была.
Наоборот,
переводчик
может
привнести в
книгу
оттенок чего-то
своего,
обертон
собственного
опыта. Например,
в переводе
любовной
сцены. Если
автор не
сопротивляется. РЖ:
А кто
сопротивляется?
Часто такое
бывает? А.Б.:
Сарамаго,
например. А
Льосе
поддаешься -
если
ситуацию он
трактует
так, а я иначе,
как переводчик
я,
разумеется,
соглашаюсь.
Конечно,
могу
показать
свое
отношение к
тексту, и
иногда
делаю это.
Допустим,
когда
Сарамаго пишет
о Боге
Саваофе, я,
досадуя, что
он вносит ернический
стилек,
кажется,
невольно
подчеркнул
это,
гиперболизировал.
Может, это
уже мои
аберрации,
не знаю... Но я
честный
переводчик. РЖ:
Что значит -
"честный
переводчик"? А.Б.:
Соблюдаю
профессиональную
этику -
сохраняю
членение
фразы,
систему
образов, тон.
Если бы я вел
с ним
мысленный
диалог, это
напоминало
бы разговор
доктора с
пациентом:
"По-моему,
это решение
неудачно, но
воля ваша".
Но я не веду
подобных
диалогов. РЖ:
Вы все
переводы
делали по
заказу? А.Б.:
Да. Так пошло
с 1977 года. РЖ:
Переводите
каждый день? А.Б.:
Я - рабочий
человек,
выполняю
определенную
норму. Она
зависит от
писателя,
обычно не более
пяти
страниц в
день. Для
Сарамаго
три - текст
необыкновенно
густой,
много
ребусов и
головоломок.
С годами я
стал себя
жалеть: если
"раскалиться"
к вечеру,
значит -
впереди
бессонная
ночь.
Поэтому
стал
работать с
утра, в два
присеста, с
перерывом. РЖ:
Иначе
устает
голова? А.Б.:
Даже больше
физически.
Перевод
похож на восхождение:
в начале
работы -
трудный
подъем,
затем
некоторое
охлаждение
(плато), а
одолев
вершину,
спускаешься
и становится
легче, но
подчас уже
почти
невыносимо.
Потом,
конечно,
жалко
расставаться
- отдал ему
полгода
жизни, вбил в
него (а он в
тебя) много своего. РЖ:
Вы
перечитываете
свои переводы
- не для
переиздания,
а как книжку, без
карандаша? А.Б.:
Случается, и
хотя не
очень
склонен к
самоупоению,
думаю
иногда: "Ай
да Пушкин!.."
Но одновременно
вижу: здесь
устал,
снебрежничал,
недотянул... РЖ:
А текст
оригинала
спустя
время в
основном помните? А.Б.:
Нет. Он
уходит
куда-то в
мозжечок, но
я прекрасно
помню (так
бывало
часто), что
вот на этой
фразе,
вставая
из-за стола,
помните, у
Цветаевой:
"Стан
разгибая
над строкой
упорной...",
подумал:
"Это надо
передать
вот так".
Возвращался
- а фраза уже
ждала меня
на мониторе
в этом самом
виде... То есть
существует
она в
единственном
варианте.
Или текст
рождается
сразу - или
нет. Я
начинаю
править, и
при большом
разнообразии
вариантов
обычно
возвращаюсь
все-таки к
первоначальному. РЖ:
А знакомым
фрагменты
текста
читаете? А.Б.:
Нет. Стихи - да,
порой
случалось. РЖ:
Они потом
книжки
читают? А.Б.:
Кто читает, а
кто говорит:
"Что за
бодяга?! Бедный
Йорик". Я к
этому
спокойно
отношусь. Это
в юности
казалось,
что все мои
переводы, какая-нибудь
португальская
новелла о
крестьянине,
- это я. "Эмма -
это я!" РЖ:
Думаете
хорошо, если
знакомые
узнают стиль
переводчика
в текстах? А.Б.:
По-моему, да.
Переводчик
чем-то похож
на музыканта
- он
интерпретирует
текст. У него
своя манера -
чем плохо,
если она
узнаваема? Я
оставляю в
тексте
метки -
извините за
каламбур -
незаметные
непосвященным.
Некий привет. РЖ:
В голове
сразу
складывается
картина
готового
текста? А.Б.:
Сам не знаю.
Черный ящик.
Знаю, как
должно получиться
на выходе, и
по мере сил
добиваюсь этого.
Я завидую
тем, кто
читает
роман один
раз, второй,
выписывает
трудные
места,
"рыхлит" их,
делает
заготовки...
Для меня
перевод -
сожительство,
прикипел, а
уж будет
счастье или
нет, сложится
ли,
неизвестно.
Явных
провалов не
припомню. Если
спросите
"Что бы я не
стал
переводить?",
я ответил бы,
что
молодежную слэнговую
книжку. Не
знаю эту
субкультуру. РЖ:
Переводить
трудно? А.Б.:
Нет, очень
интересно.
Словно
жонглируешь
множеством
шариков. Но,
повторю,
бывают моменты...
Цветаева об
этом хорошо
написала:
спрашиваешь
себя, как это
у меня вышло,
а не как я это
смастерил.
Трудно с
незнакомыми
реалиями,
какими-нибудь
центральноамериканскими
обрядами.
Кто-то
великий
сказал, что
все ошибки происходят
не из-за
незнания
языка, а от
непонимания
ситуации.
Пока я понял,
что представляет
собой одна
никарагуанская
народная
забава, с
меня семь
потов сошло,
оказалось,
она
напоминает
башкирскую
игру, где с завязанными
глазами
разбивают
плошку шестом.
Впрочем, в
том же
романе
герои трое
суток
скитались в
горах,
питаясь
одними... В
тексте было -
"tortillas", это
такие
маисовые
лепешки. Я же написал,
вспомнив,
вероятно,
приключения
Буратино,
"одними
черепахами".
Откуда в горах
черепахи?! К
счастью,
успел
поймать. А не
заносись.
Очень
трудно было
при
описании кандомблэ
у Амаду - это
такое афро-бразильское
радение. РЖ:
Вы устаете
от перевода
вообще? А.Б.:
Да, и это
началось
давно.
Листал
очередной роман:
"Зачем, в
сущности,
переводить?
Как хорошо
написано
по-испански!.."
Конечно, я
отогнал от
себя эту
мысль и
перевел. Переводить
мне не
скучно, даже
какую-нибудь
политологическую
книжку.
Текст
состоит из
слов, слова
надо расставить
в должном
порядке.
Трудно
переводить напористую
эротику - ее
надо или
совсем опустить
ниже
нижнего, или
опоэтизировать,
как у
художника
Буше, или
ввести
подпорки,
передать
сказом. А
нейтральным
языком, как,
скажем, у
Уэльбека, я
бы не взялся.
Мне было бы
тошно. РЖ:
Переводчик
и автор,
по-вашему,
равноправны? А.Б.:
Тут, как в
любви, -
нельзя быть
вторичным:
"Вы такая
красивая,
пользуетесь
таким
успехом, ну а
я..." Нужен
кураж или,
по-нынешнему,
- драйв. Не
робей - или не
подходи
вообще.
Некоторое
время назад
в "Итогах"
была
интересная
беседа
Харитонова
и Голышева,
они дружно
сказали, что
в натуре
переводчика
есть нечто
женское. РЖ:
Протеичное? А.Б.:
Я о другом. С
их точки
зрения,
переводчик
впускает в
себя автора,
растворяется
в нем. У меня
ровно
наоборот:
для меня
перевод,
скорее, если
не насилие над
автором, то
некое
внедрение в
него. И уж точно
- это борьба с
ним. Но
борьба - при
полном соблюдении
профессиональной
этики. РЖ:
Согласны с
высказыванием
Голышева:
"на оценке
перевода
всегда
сказывается
оценка оригинала"? А.Б.:
Согласен.
Коэльо -
яркий тому
пример.
Перевод
чем-то
напоминает
постройку
дома. Надо разобрать
домик
оригинала и
выстроить
свою
избушку. Вот
в переводах
Голышева не
остается ни
одного
лишнего бревнышка,
никаких
отходов, все
пошло в дело,
всему
нашлось
место.
Перевод
переводу рознь.
Варгас
Льоса,
например,
требует от
переводчика
прежде
всего
добросовестности
и хорошего
русского
языка, Амаду
надо всего наизнанку
вывернуть,
чтобы
получилось
по-русски,
Сарамаго
требует
со-творчества
в полном
смысле
слова. РЖ:
Осознание,
теория
приходит
позже? А.Б.:
Да, конечно,
но лучше от
нее
отрешиться
вообще.
В.А.Мильчина
была
совершенно
права, когда
заметила,
что для перевода
актуальна
история про
сороконожку:
если думать,
какой ногой
ступить, не
сдвинешься
с места, это
физиологический
процесс. Начнешь
распинаться
- и все
пресечется. РЖ:
Вам важно
мнение
коллег? А.Б.:
Скорее
приятно. Мне
важнее
самооценка. "Ты
сам - свой высший
суд..." А
первое
доброе
слово
коллеги было
от
Ю.Я.Яхниной,
когда меня
принимали в профком
литераторов.
Она сказала,
что слышала
"мою фамилию
с
добавлением
самых лестных
эпитетов" в
кулуарах
двух
главных издательств.
Я понятия об
этом не имел
и не знал, что
меня хвалят,
но аппетит
приходит во время
еды.
Некоторую
известность
принес мне
Сарамаго.
После
выхода
"Евангелия
от Иисуса"
появились
устные и
письменные
рецензии.
"Другие по
живому
следу
пройдут
свой путь за
пядью пядь,
но
пораженье
от победы ты сам
не должен
отличать".
Тут
ударение на
"ты сам",
пусть
другие
скажут, а ты
возделывай
свой садик.
Что-то я
сильно
расцитировался... РЖ:
Что будете
переводить
дальше, или
как сложится? А.Б.:
Хочется
что-нибудь
дивное,
шедевральное
или бомбу,
сенсацию,
скандал,
каким для
Ватикана
оказалось
"Евангелие
от Иисуса".
Или смешное,
юмористическое,
чтобы
перебить
трагедийного
Сарамаго. РЖ:
А книгу,
написанную
женщиной? А.Б.:
Я переводил
поэзию,
написанную
женщинами, очень
жалостно
получалось.
С
удовольствием
перевел бы
Исабель
Альенде. Не
думаю, что в
переводе
чувствуется
гендер. А
вообще,
переводчицы
внимательнее
к деталям,
опрятнее, не
так размашисты. РЖ:
По мнению
В.И.Когана, в
текстах
Чарльза Буковски
у женщины не
получилась
бы такая же разухабистость... А.Б.:
Ну да... Я,
вероятно,
немного
сексист и
считаю, перевод
- не совсем
женское
занятие.
Необходимое
тут
напряжение
не
свойственно
женской
натуре. Это
не значит,
что женщины
переводят
плохо, есть
замечательные
переводчицы
- Е.М.Лысенко,
Н.С.Мавлевич,
В.А.Мильчина...
Очень
высокого
мнения о
работах
Марины
Бородицкой.
Настоящий
виртуоз. РЖ:
Кто ваши
любимые
авторы? Или
предпочтения
меняются? А.Б.:
Очень даже
меняются.
Иногда
любимое в
руки не
можешь
взять, потом
возвращаешься.
Мне нравится
сюжетное,
изящное,
игровое, не
морализаторское
начало. Даже
не знаю, кто
попадает в
эти рамки. РЖ:
Вы не
обращаетесь
к авторам,
когда в
тексте
что-то
непонятно? А.Б.:
Я не из тех,
кто в
трудном
месте
позвонит или
напишет:
"Что вы
хотели тут
сказать?.."
Автор и так
распростерт
перед тобой.
Надо
трактовать,
интерпретировать,
давать свою
версию. И не
робеть.
Опять же, кто-то
из титанов
заметил, что
у
переводчика
- солдатские
добродетели:
храбрость и
скромность. |